Будущее, прошлое, вероятности…
Ah, another fanfic in Russian... Maybe this summer will give me some time and i'll translate it for practice in English. This text is about AU where Sechenov decided to study another universes and knows, how everything will end.
Будущее, прошлое, вероятности… Последнее время Сеченов увлёкся материалами Академии последствий.
– Будущее вас пленит? – спросил он как-то Виктора Петрова.
Тот с интересом рассматривал логи получения очередного музыкального хита из будущего.
– Вероятное будущее, – заметил молодой программист. Тогда он был ещё и подающим надежды математиком.
Не туда бросил Петрова директор Предприятия 3826, ох не туда. Виктору надо было предложить лабораторию в пятьдесят квадратных метров, дать трёх-четырёх лаборантов из числа людей и оставить на два месяца с меловой доской, и тогда бы…
А что "и тогда"? Сеченов уже промахнулся, он видел в бесконечных вероятностях, как другой "он" в другой реальности отдал подвал на Челомее под весьма мутную идею, как Петров разработал сначала теоретическую модель, а затем и сам "вероятностный двигатель", как…
Виктор мог быть великим учёным, но под неверным управлением стал посредственным программистом, которому оставалось только сойти с ума и устроить массовую резню.
Будущее, прошлое, вероятности…
В колебании мембран между вселенными можно углядеть много интересного.
Оказывается, талант не всегда появляется в науке или искусстве. Можно быть гениальным администратором.
– Что это значит? – спросил Сеченов как-то у папки на столе.
– Это план перераспределения ресурсов, – мяукающе ответил Штокхаузен. – Я много наблюдал и сделал ряд заключений о…
– Ресурсов? По-вашему, выгнать человека, хорошего учёного, с работы, это перераспределить ресурсы? – недовольно отчитал Михаэля Сеченов. Не объяснять же наглецу, что его место в этом же списке.
– Но…
– Даже слышать не хочу. Все эти фамилии, это большие учёные мужи. Выбросьте всё это!
А где-то совсем близко, за соседней мембраной “другой Дмитрий Сергеевич” шлёпнул этой папкой по столу и азартно предложил Штокхаузену поставить его должность на успех плана оптимизации с одним условием. Все условно бесполезные учёные должны получить оптимальное место работы по их способностям.
– Конечно-конечно, Новосибирск-62 как раз ищет новых атомщиков… – согласился Михаэль и ещё неделю переписывал свою задумку…
Будущее, прошлое, вероятности…
Люди любят говорить о судьбе, но её нет, есть только вопрос выбора и случайностей.
То, что привело Сергея в Аргентум, было не более чем вопросом его выбора. За тысячами мембран он равновероятно становился сотрудником МУРа, Ленинградским постовым, серым ГРУшником, членом отряда Аргентум. И всегда Екатерина, будь она выпускницей Академии Вагановой, чёрной вдовой московских чинуш, машинисткой на Лубянке или солдатом Аргентума, сама выбирала остаться с Нечаевым. В половине их жизней был взрыв. И очень часто не было рядом Дмитрия Сеченова и его нейрополимеров или академика Захарова и его ловких рук…
Храз, Харитон, мёртвый-живой…
Жизнь и смерть светила медицинской науки за всеми мембранами была только в его собственных руках. В них же находились разум и безумие Сеченова.
В декабре далёкого сорок второго, когда Дмитрий Сергеевич, нет, тогда ещё просто Дима, пожираемый лихорадкой коричневой чумы, лепетал что-то в Семипалатинском госпитале, Харитон Захаров смотрел на него как на хламидию под микроскопом, не выказывая ни малейшего сожаления состоянию друга. Сеченов тогда не мог обратить внимание на то, что его вроде как не лечат. Слышал обрывки фраз медсестёр и других врачей, но не придавал значения.
– Я тебя раздражаю, прости, – выдавил Дима еле слышно, когда болезнь ненадолго снова отступила.
Харитон сидел к нему спиной и рассматривал собственные записи. Не удосужив себя ответом, он бросил короткий взгляд поверх плеча на своего пациента, нахмурился и снова вернулся к изучению бумаг.
– Я… Хоря, мне страшно.
– У тебя под кроватью нет чудовищ, я проверял, – скупо ответил Захаров.
– Гад ты… – без обиды прохрипел Сеченов.
Он хотел признаться, в переживаниях за то будущее, которое уже не построит, в усталости от борьбы с болезнью, в предательском желании, заложенном ещё бабушкой исповедаться. Смешно по сути, атеист просит на смертном одре священника, потому что так научила любимая бабуля. Харитон бы посмеялся, если бы Дима смог пересказать.
Закрыв глаза, Дима не увидел, как выпрямилась сгорбленная спина, и Захаров приблизился к больничной койке. Промокнув влажной губкой лоб и щеки своего пациента, Харитон бесцеремонно разжал по очереди оба века, уделив несколько секунд цвету глазных яблок, спустился холодными влажными руками к лимфоузлам, поднялся к губам и, надавив большими пальцами на подбородок, принудил открыть рот.
– Вот вся проблема здесь, – пробормотал он, разглядывая гортань, – в этой области, совершенно неуправляемой разумом. Интересно, если бы кто-то меньше обменивался слюнями с машинистками в фривольных платьицах, может и не заболел бы. И не нёс тут горячечную ахинею.
Сеченов хотел возмутиться и сказать что-то вроде: “И что же я, как ты выразился, несу?” Но получилось плохо.
– Я… несу?
– Вчера я заслушался твоих признаний в любви ко мне лично и в страхе смерти в целом, – хмыкнул Захаров и улыбнулся. – Иногда, причём, ты чередовал и признавался в любви к смерти и в страхе ко мне.
– На похоронах расскажешь…
Харитон рассмеялся, чем привлёк внимание двух медсестёр, и потянулся к документам:
– Дима, это знакомство ты не забудешь никогда. Знакомься, – он достал из папки со стола чёрную прямоугольную пластину, и сел на край койки – твои лёгкие.
Притянув к себе ренгеновский снимок, Сеченов с минуту изучал уменьшившиеся очаги.
– Вы…ходит я больше не умираю…
– Забыл, как ты мне позавчера передал в руки свои жизнь, смерть, все научные разработки и идеи? – насмешливо объявил Захаров, забрал назад снимок и наигранно заботливо поправил одеяло. – С методом лечения я тебя познакомлю, когда окрепнешь, тебе понравится.
Дима однажды окончательно перестал быть Димой и стал Дмитрием Сергеевичем. Хотя это происходило не во всех мирах. Не везде Харитон забывал, какой бесценный груз получил в декабре сорок второго.
Сеченов увлёкся эхом мембран после пожара в лаборатории Захарова. Что-то надвигалось крупное, мрачное, непоправимое. И это что-то Дмитрий Сергеевич хотел предотвратить. Впрочем, тщетно. Исход один – все умерли. Но сначала умер Харитон.
Захаров всегда умирал по своей воле. Случай на его выбор не влиял никак. Он запирался, чтобы вживить себе очередную чертовщину в половине наблюдаемых вселенных. И всегда это происходило после какого-то сложного диалога. Он шёл доказывать себе и миру, что он победит природу, возвысится над человечеством, и именно главный человеческий порок его губил. А ещё его губил Сеченов. В половине миров Харитон шёл что-то доказывать именно ему.
Половины, от половин. Всё всегда делилось надвое по любому признаку. Харитон умирает на руках у ещё пока Димы – Харитон умирает в одиночестве. Харитон соглашается перенести свой разум в полимер – Харитон убеждает Диму отпустить. Харитон умирает от эксперимента – Харитон успешно завершает эксперимент. Харитон проводит эксперимент – Харитон не проводит эксперимент.
В какой-то момент Сеченов убедил себя, что в смерти всех Захаровых виноваты все Димы. ХРАЗ попытался объяснить нелепость этого вывода, но…:
– Дима, сломанный разум порождает чудовищ. Опомнись и прекрати это саморазрушение.
Будущее. Прошлое. Вероятности…
Дмитрий Сергеевич давно ощущал себя темноте. Он смотрел в бездну.
Все погибнут или погибли по его вине: перспективный математик Петров, хороший администратор Штокхаузен, незаменимый нейрохирург Филатова, Катя Нечаева, Харитон… Все мертвы, или будут мертвы. Сеченов знал, знает, будет знать, чем всё закончится.
Первая мембрана, за которую Дмитрий Сергеевич заглянул, передавала эхо великого провала: предприятие, утонувшее в крови, голова Виктора, техо Михаэля, крики Ларисы, плач Левой, выстрел и хруст позвонков. Один за другим многие миры демонстрировали схожие сценарии с небольшими изменениями: где-то Лариса выживала сама, а где-то её отпускал Харитон, где-то Серёжа отказывался идти против своего шефа, а где-то сводил счёты с жизнью, где-то близняшки побеждали, а где-то сами шли против создателя. Слишком много вероятностей, слишком много смертей, слишком… Всё равно Коллектив не запустится.
У Дмитрия Сергеевича в столе давно лежал пистолет. Дима о таком и не помышлял, но Дима не смотрел в будущее, в вероятности, а Дмитрий Сергеевич заглянул и ужаснулся тому Левиафану, что должен был создать.
В дверь суетливо постучали:
– Дмитрий Сергеевич, до вашего выступления два часа, – Штокхаузен заглянул в кабинет.
– Хорошо, Михаэль, – кивнул Сеченов.
– Майор Нечаев прибыл на Челомей, ожидаемое время прибытия в штаб-квартиру…
– Ему передали новую разработку? – перебил Дмитрий Сергеевич.
– Да… Всё как вы приказали.
– Хорошо…
– Дмитрий Сергеевич, что-то случилось? – смутился Михаэль.
– Нет… Наверное, нервы…
– Нервы, Дмитрий Сергеевич? У вас?
– Скажи, Михаэль, а ты ещё общаешься с Петровым?!
– Что вы!? Как можно! Я добропо…
– Тогда свяжись с Ларисой Филатовой. Пусть она передаст Петрову, что полимеризации граждан не будет.
– Дмитрий Сергеевич…
– И что я сниму все обвинения, если ему интересно снова вернуться к вероятностям.
– Х… хорошо, Дмитрий Сергеевич… Что-то ещё?
– Да… Мне кажется, наш комплекс нужно… В нём нужно перераспределить ресурсы, Михаэль. Подумайте над этим.
– Дмитрий Сер…
– На этом всё, оставь меня.
– Хорошо, Дмитрий Сергеевич.
Штокхаузен на удивление стремительно покинул кабинет своего начальника. Оно и к лучшему. Надо было собраться с мыслями, чтобы произнести какую-нибудь пламенную речь.
Разум отказывался производить какие-либо мысли. Сеченов, едва прикасаясь ладонями, погладил поверхность стола. Его руки словно сами спустились к внутреннему ящику, а большие пальцы надавили на потайной механизм, призывая ящик открыться. Не сильно старый ПМ сверкнул своим стволом со дна ящика. Справа от него притаилась пустая полимерная перчатка, первый прототип для ХРАЗа, слева – поманила пачка сигарет.
Пламенная речь в голову не шла, да и нужна ли она? Все беды только от него и его слов, его вдохновляющих речей, обличающих речей, утаивающих речей…
Вздохнув, Дмитрий Сергеевич потянулся к старому прототипу перчатки и неспешно надел его.
– Мы с тобой как две перчатки, да Харитон? – спросил у воздуха Сеченов. – Правая и левая. Только одна уже бесполезная… Пустая… Оболочка со смыслами…
“Хорошо, что ХРАЗ у Серёжи,” – подумал он про себя. В бесконечных вероятностях одно было очевидно, Нечаев без перчатки не жилец, а значит будущее не отменить разлукой этого ещё только зарождающегося дуэта. “Плохо, что ХРАЗ меня ненавидит,” – продолжил внутренний монолог Дмитрий Сергеевич. Как было бы проще, если бы он смог убедить Харитона, что всё ещё друг.
Бездумно взяв в руки ПМ, Дмитрий Сергеевич прижал холодный металл ко лбу.
“Как тогда в Семипалатинске, минутная прохлада в череде лихорадок.”
– Правая, Левая…
– Товарищ майор, – в коммуникаторе у Сергея Нечаева раздался голос Штокхаузена.
– Ну, чего тебе?
– Как далеко вы от штаб-квартиры?
– Близко, – недовольно цыкнул языком Сергей.
– Товарищ майор, поторопитесь, – затараторил Михаэль. – Что-то не то с Дмитрием Сергеевичем, он отослал от себя всех, даже меня…
– Пффф, подумаешь.
– Правую и Левую.
– В смысле? – одновременно с Нечаевым удивился ХРАЗ.
– В карамысле! Товарищ майор, поторопитесь. Правая и Левая никого не пускают в кабинет, возможно относительно вас у них другой приказ.
– Да ебучие пироги…
– Товарищ майор, – подал голос “искусственный интеллект”, – надо торопиться. Не те мозги я запудрил…
